Генри Киссинджер

Государства Европы, истощенные двумя мировыми войнами, согласились передать Европейскому союзу важные аспекты своего суверенитета. Однако, как оказалось, узы политической верности, которые ассоциируются с национальным государством, автоматической передаче не поддаются. Европа переживает переходный период: она на полпути между своим прошлым, от которого стремится уйти, и будущим, которого еще не достигла.

«Мир денег в некоем логическом пределе, – пишет А. И. Неклесса, – утверждает новую универсальность – унифицированную, анонимную власть над атомизированной и мистифицированной массой, представляющей собой не живое общество, а реестр, каталог, т. е. гротескный постсоциальный мир. В этом мире жизнь определяется следующей формулой: что продано, что котируется на рынках, у кого сколько капитала; тот не человек, кто не налогоплательщик, – а бытие определяется правом на кредит».

Европа была брошена в пучину политики равновесия сил тогда, когда ее первоначальный выбор – средневековую мечту об универсальной империи – постиг крах, и на развалинах прежних грез и устремлений возникла группа государств, более или менее равных по силе.

Система равновесия сил не предполагала предотвращения кризисов или даже войн. Функционируя нормально, она, согласно замыслу, лишь ограничивала масштабы конфликтов и возможности одних государств господствовать над другими.

На протяжении всей своей истории Россия всегда стояла особняком. Она поздно вышла на сцену европейской политики – к тому времени Франция и Великобритания давно прошли этап консолидации, – и к этой стране, по-видимому, неприменим ни один из традиционных принципов европейской дипломатии. Находясь на стыке трех различных культурных сфер – европейской, азиатской и мусульманской, – Россия вбирала в себя население, принадлежавшее к каждой из этих сфер, и поэтому никогда не являлась национальным государством в европейском смысле. Постоянно меняя очертания по мере присоединения ее правителями сопредельных территорий, Россия была империей, несравнимой по масштабам ни с одной из европейских стран. Более того, после каждого очередного завоевания менялся характер государства, ибо оно вбирало в себя совершенно новую, беспокойную нерусскую этническую группу. Это было одной из причин, почему Россия ощущала себя обязанной содержать

И все же Соединенным Штатам незачем было безоговорочно вставать на одну из конфликтных сторон. Переговорная позиция Америки становилась наиболее сильной, когда Америка оказывалась ближе к каждому из коммунистических гигантов – Китаю и Советскому Союзу, – чем они сами друг к другу

общей картины усилий человеческого ума».

от по вопросам большой стратегии мнением этих людей интересуются значительно реже.

прежние концепции мирового порядка. «Горе политику, доводы которого за вступление в войну не столь убедительны по ее окончании по сравнению с началом

сколько разнообразия необходимо сохранить Европе для обретения значимого единства?