Энн Эпплбаум

Здесь свирепствовал убийственный голод 1930‑х годов, когда Сталин уничтожил больше украинцев, чем Гитлер евреев.

Мало, очень мало людей в нынешней России воспринимает прошлое как бремя и как обязательство. Прошлое – дурной сон, который хочется забыть, или нашептанные слухи, на которые не хочется обращать внимания. Как огромный неоткрытый ящик Пандоры, оно ждет следующих поколений.

Сталин уничтожил больше членов политбюро Компартии Германии, чем Гитлер: из шестидесяти восьми немецких коммунистических лидеров, эмигрировавших в СССР после прихода нацистов к власти, сорок один погиб либо от пули, либо в лагерях. Еще больший урон, судя по всему, понесла Компартия Польши. Согласно одной оценке, весной и летом 1937 года было казнено 5000 польских коммунистов[

Это не было исключением. В 1940 году рабочий день в ГУЛАГе был официально увеличен до одиннадцати часов, а на практике он часто длился еще дольше[661]. В марте 1942 года НКВД СССР направил всем начальникам лагерей негодующую директиву, напоминавшую им о том, что “продолжительность сна для заключенных не должна быть менее 8 часов”. В ряде лагерей и колоний, говорилось в директиве, это правило грубо нарушается: заключенные спят по 4–5 часов. В результате, констатировала Москва, “заключенные теряют работоспособность, переходят в категорию слабосильных, инвалидов и т. д.”[662]

Озабоченный состоянием лагерных лошадей, Коган начал с констатации: “Увеличившаяся за последний месяц заболеваемость и падеж лошадей есть результат ряда причин, основными из которых являются перегрузка лошадей непосильной работой, в тяжелых дорожных условиях, и отсутствие полного и регулярного отдыха для восстановления сил лошади”. Дальше идут конкретные указания:

1. Время работы лошади не должно превышать 10 часов, не считая обязательного двухчасового перерыва для отдыха и подкормки среди рабочего дня.

2. Среднесуточный пробег не должен превышать 32 км.

3. Отдых лошади должен носить регулярный (каждый 8‑й день) характер и быть полным[674].

О необходимости давать отдых людям речь, увы, не идет

“Малолетки” не вызывали у взрослых зэков большого сочувствия. Они “прибывали в наши места уже утратившими от голода, от ужаса с ними происшедшего всякую сопротивляемость”, писал Лев Разгон, который видел, как несовершеннолетние естественным образом группируются вокруг сильнейших, то есть профессиональных воров, у которых мальчики становились “слугами, бессловесными рабами, холуями, шутами, наложниками”, девочки – наложницами[1200]. Несмотря на страшную судьбу “малолеток”, их не особенно жалели; наоборот, на них направлены иные из самых резких инвектив в лагерной мемуарной литературе. Разгон пишет, что “малолетки”, при всем различии происхождения, вскоре становились одинаковыми – “страшными в своей мстительной жестокости, разнузданности и безответственности”. Хуже того,

они никого и ничего не боялись. Жили они в отдельных бараках, куда боялись заходить надзиратели и начальники. В этих бараках происходило самое омерзительное, циничное, разнузданное, жестокое из всего, что могло быть в таком месте, как лагерь. Если “паханы” кого-нибудь проигрывали и надобно было убить – это делали – за пайку хлеба или даже из “чистого интереса” – мальчики-малолетки. И девочки-малолетки похвалялись тем, что могут пропустить через себя целую бригаду лесорубов… Ничего человеческого не оставалось в этих детях, и невозможно было себе представить, что они могут вернуться в нормальный мир и стать нормальными людьми

Тодоров пишет, что многие узники ГУЛАГа и нацистских концлагерей видели в самоубийстве возможность проявить свою свободную волю: “Самоубийством человек пусть последний раз в жизни, но меняет ход событий вместо того, чтобы просто реагировать на них. Такое самоубийство – акт вызова, а не отчаяния”

Его случай не был исключительным. Герлинг-Грудзинский пишет:

…Зачарованность нормой была не только привилегией вольных, которые ее установили, но и элементарным жизненным инстинктом рабов, которые ее выполняли. В бригадах, работавших звеньями по три-четыре человека, ревностней всех на страже нормы стояли сами зэки: выработку рассчитывали тоже по звеньям, деля ее на число работающих. Так совершенно исчезало чувство каторжной солидарности, уступая место безумной погоне за процентами. Неквалифицированный зэк, оказавшись в сработавшемся звене, не мог рассчитывать ни на какую снисходительность; после недолгой борьбы ему приходилось отступить и перейти в звено, где нередко он же должен был надзирать за более слабыми. Во всем этом было что-то бесчеловечное, безжалостно рвущее единственную, казалось бы, естественно существующую между зэками связь – их солидарность перед лицом преследователей[

В войну иногда ввязывались и политические, особенно когда начальство давало сукам слишком уж большие права. Жигулин пишет:

Не стоит романтизировать воров и их закон, как они это сами делали в жизни и в своем фольклоре <…>. Но суки в тюрьмах, в лагерях были для простого зека особенно страшны. Они верно служили лагерному начальству, работали нарядчиками, комендантами, буграми (бригадирами), спиногрызами (помощниками бригадиров). Зверски издевались над простыми работягами, обирали их до крошки, раздевали до нитки. Суки не только были стукачами. По приказам лагерного начальства они убивали кого угодно. Тяжела была жизнь заключенных на лагпунктах, где власть принадлежала сукам.

Но время было послевоенное, и политические уже не были беззащитны. В лагере Жигулина группа бывших красноармейцев топорами и ломами перебила свиту главаря сук, а самого этого главаря жестоко казнила, распилив заживо на пилораме. Его старший помощник Деземия со своими подручными укрылся в БУРе. Политические передали его “кодле” письмо “с обещанием сохранить жизнь, если они покажут в окно отрезанную голову Деземии. Собственная жизнь показалась им, конечно, дороже головы предводителя. Отрезанная голова была показана и опознана”

Юрий Домбровский выразил свои чувства по сходному поводу в стихотворении “Известному поэту”:

Нас даже дети не жалели,

Нас даже жены не хотели,

Лишь часовой нас бил умело,

Взяв номер точкою прицела.

<…>

Ты просто плыл по ресторанам

Да хохмы сыпал над стаканом,

И понял все, и всех приветил –

Лишь смерти нашей не заметил.

Так отчего, скажи на милость,

Когда, пройдя проверку боем,

Я встал из северной могилы,

Ты подошел ко мне героем?

И женщины лизали руки

Тебе – за мужество и муки?!