Белобородова

Поп часто объезжал дворы. Молебен не начал, а уже любопытствует. Амбар открыт, он туда: „Хозяин здесь? Вот у тебя горошек, а у меня поросенок, сыпь ему”. Увидит окорока, тоже заглядывает и говорит про то, что у матушки скоромного ничего нет. Осматривает: где куры, где творог. Оно и ясно, если он сам не зайдет, хозяин вынесет гарнец овса и в мешок скорее, чтоб неудобство скрыть. А если поп пальцем на колбасу покажет, тут уж перед священником не отвертишься. Так вот и кормили дармоедов.

Я теперь совсем не боюсь бога. Знаю, что помру и в пылинку превращусь. Особенно меня укрепляет в неверии то, что безбожники народ куда лучший, чем те, кто молится и днем и ночью. Я понимаю так, что религия ничему хорошему не учит. Все только: грех да смирение. Мне 53 года, старуха такая, что хоть на утиль пусти, а если буду умирать, то попа прогоню и безбожный значок нацеплю.

А про попа и говорить нечего. На наши денежки он купил себе 100 десятин земли. Беднота бесплатно ему все запахивала и убирала. Свой хлеб стоит, а поповский в один день снимали. У попа нашего было 5 сыновей. Все, как один, дубы. Но ни один в армии не служил. Все откупились. Поп хвастался, что ему каждый сын обошелся в 1000 рублей, откуп этих поповичей обошелся деревне в 5000 рублей. Это было еще до 1905 г. Вот тебе и „польза” от религии.

Мне теперь 47 лет, а я — чистая безбожница, хоть и старуха.

Вспоминаю 1904 год, в бывшем Петербурге. За всю свою жизнь мне пришлось один год поработать на фабрике. Работала я вместе с моим мужем на фабрике Штиглица. Теперь это фабрика им. Халтурина. Зарабатывала я 13 рублей в месяц, а муж — 18 рублей. Работали по 11 часов в день. Жили в комнате в 30 метров. В этой комнате, кроме нас, жило еще 4 семьи. Мы занимали один угол и платили за него 5 руб. в месяц. В этом темном, тесном углу жили: муж, я и двое детей. Одного ребенка я пристроила на сундук, а второго подвесила в корзине к потолку, над сундуком. Сколько горя было с родившимся ребенком. Лежала в больнице 3 недели и за это время на фабрике ни копейки не получила. Привезли из больницы, стоять не могу, ноги дрожат, а на работу иди.
Барону Штиглицу не было интереса мне помочь. Ему хоть умирай, а работай. Пришлось бросить работу, потому что дома и стирка, и дети, и кухня — все на тебя глядят и держат дома. Закопаешься домашней работой, где там про книги думать. Учиться не училась, некогда было, да и помочь в этом никто не хотел.

Там нас угостили молебном... об успокоении смуты. После молебна пои говорил проповедь. Говорил, что революционеры подкуплены японским золотом, что царь прощает нас, виновных, что царь ночью не спит и днем не ест, заботясь о рабочих. Говорили, что не надо было итти ко дворцу. Я вспомнила про Гапона, который, наоборот, советовал пойти ко дворцу без оружия, с молитвой. Мы так и сделали. Нас расстреляли, а теперь другой поп говорит, не надо было итти. Я тогда почувствовала сильную ненависть к попам, стала охладевать и к самой религии.

Мужа ее за хулиганство и воровство на заводе выслали из Ленинграда. Шуре стало жить легче. Потом я заметила, что она рано утром полуодетая выбегает на улицу, чтобы узнать у прохожих, сколько времени. Ей нужно было к 8 часам на работу, а просыпалась она, чтобы не опоздать, в 6 часов, а то и в 5 часов. А потом уж на час не уснешь, да и проспать можно. От таких утренних прогулок она простуживалась. Я через райсовет безбожников купила ей часы-ходики. Она не знала, как благодарить меня. А я ей говорю: „Это не я, а безбожники тебе помогли”.