Сват из Перигора

Далее, почему нужно сделать комплимент женщине, похвалив ее платье?
— Потому что так больше шансов, что она его снимет?
— Нет! Нет, нет и нет! Потому что она потратила кучу времени на его покупку, еще кучу — разглядывая себя в нем и крутясь перед зеркалом, и еще одну — сожалея, что не купила другое.

аптекарь Патрис Бодэн, никогда прежде не обнаруживавший признаков помешательства, стал вдруг отъявленным вегетарианцем, — позор, который деревне так и не удалось с себя смыть.

Когда они подошли к скелету ламы и немец поинтересовался, откуда он здесь, Эмилия Фрэсс ни словом не обмолвилась, что, согласно путеводителю для туристов, мертвую ламу обнаружили во рве замка семьдесят два года назад — бедняга сбежала из бродячего цирка. Вместо этого она вдруг поймала себя на том, что рассказывает романтическую историю о юноше-трубадуре, который давным-давно, еще в XIV веке, скакал на ламе от самой Персии, дабы преподнести ее в дар

Сваха пояснил, что в этом году традиционный фестиваль перенесли на пару недель, чтобы дать деревушке прийти в себя после скандала с тамошним мэром, которого застукали «с пальцами в мухоловке другой женщины».

Я в жизни лягушек не ел, клянусь. Надо быть совсем ненормальным, чтобы есть лягушек. А ты?

— Разумеется, нет! Я же не турист.

Визиты парикмахера к Лизетт Робер, продолжавшиеся уже много лет, практически не отличались разнообразием. В зависимости от погоды парочка устраивалась либо за кухонным столом, либо на выцветшем красном диване, приставленном к стене дома снаружи под деревянной решеткой, увитой зеленым плющом. Их дружеские беседы длились по нескольку часов, ибо, после стольких лет работы парикмахером, Гийом Ладусет мало того что овладел мастерством светской беседы, достигнув не меньшего совершенства, чем в подравнивании бачков, но и приобрел бесценный опыт в искусстве слушать. С годами Лизетт Робер научилась мириться с упорным нежеланием собеседника передавать ей слухи, которыми его обильно снабжали клиенты, и довольствовалась сущими крохами. Сама связанная по рукам и ногам врачебной тайной, к тому же наделенная каким-то неестественным отвращением к сплетням, повитуха просто поднимала эти крохи и прятала в кунсткамеру памяти. Время от времени, в моменты особенной скуки, она открывала дверцу, вынимала тот или иной экспонат, подносила к свету и проводила по нему пальцем. А затем возвращала обратно и запирала замок до лучших времен.

Лизетт Робер открыла дверь и, увидев на пороге Гийома Ладусета с букетом стеблей артишока, предположила, что тот зашел переговорить об очередном из своих «пустячков». В таких случаях он всегда являлся без предупреждения, вооруженный дотошно вычищенными корнеплодами зимой и тщательно промытыми рюшами салата летом, которые вручал ей прямо в дверях, настаивая, что для холостяка он выращивает слишком много. И хотя съестные подношения парикмахера всегда принимались с благодарностью, существовала одна особенная пора, осень, когда Лизетт Робер со страхом ждала его стука в дверь. С улыбкой, скрывавшей, как она надеялась, ее тайный ужас, повитуха брала из парикмахерских рук пластиковую тару, до краев забитую свежими фигами, относила на кухню и ставила рядом с десятком таких же контейнеров, что натаскали ей другие односельчане, изнуренные обильной плодоносностью собственных садов. Отобрав те, что отличались мягкой податливостью мужских яичек, — они же неизменно оказывались и наиболее сладкими — следующие несколько дней Лизетт Робер храбро пыталась справиться с ними. Однако, несмотря на чарующий вкус, после двух-трех дней обжорства ее кишечник наотрез отказывался принять даже крошечный кусочек. Нерасположенная к домашним заготовкам — ибо бесчисленные банки варенья и пироги с фигами также не обходили ее стороной — и не желая выбрасывать все это в ведро, она старалась всучить оставшиеся пакеты всем, кому случалось пройти мимо ее дверей и кто проявлял недостаточное проворство, чтобы сообразить, что же там внутри. Не зная, куда деваться от урожая собственного, неудачники в свою очередь одаривали соседей, каждый из которых не находил слов для выражения своего восторга от столь неожиданно свалившегося на него счастья, но стоило двери закрыться, а пакету, наоборот, открыться, немедленно разражался трехэтажными ругательствами. Не единожды Гийом Ладусет испытывал страшное потрясение, сталкиваясь с ситуацией, когда ему предлагали его же собственные фиги и в том же самом пакете, что прошел по цепочке из как минимум семнадцати односельчан.

Наконец Мари Пупо внесла последнее блюдо — маленькую корзинку с двумя ванночками мороженого, — и оба одновременно потянулись за шоколадным. Ив Левек ощутил, как ногти Сандрин Фурнье — таившие, по его твердому убеждению, следы копченой пикши от работы за рыбным прилавком — впиваются в тыльную сторону его ладони. Неодолимая тошнота, подкатившая к горлу дантиста, моментально заставила его отказаться от всяких претензий на десерт.

Едва дождавшись, пока грибная отравительница управится со своей добычей, Ив Левек попросил счет — под предлогом, что ему пора на работу. А когда счет оказался на столе, сразу же предложил «разбить его пополам».

Уже на парковке они повернулись друг к другу.

— Я так дивно провел время, — солгал Ив Левек.

— И я, — солгала Сандрин Фурнье.

— Хотелось бы встретиться еще, — солгал дантист.

— Буду с нетерпением ждать, — солгала торговка рыбой.

С этими словами они сели каждый в свою машину и разъехались в разные стороны, мысленно дав себе слово, что второго раза не будет…

Взаимная неприязнь этих двоих была не только результатом того, что они выросли в одной деревне и видели худшие проявления натуры друг друга. Это была обычная антипатия брата и сестры — факт, о котором ни один из них даже не догадывался. Просто как-то октябрьским днем мать Ива Левека уступила назойливым приставаниям отца Сандрин Фурнье, который хоть и был человеком женатым, но домогался ее при каждом удобном случае, углядев трещинку в семейной броне. Ив Левек, кстати, был не единственным плодом тайного соития на поле иссохших подсолнухов, что раскачивались на бесконечном ветру, точно жутковатые мумии. Как ни странно, но этот случай вернул ей любовь к своему супругу — человеку, как она теперь точно знала, не способному, в отличие от того, кто лежал в тот момент на ней, на такой чудовищный обман. С тех пор мать Ива Левека не обмолвилась ни единым словом со своим одноразовым ухажером. И за всю жизнь вспомнила о нем лишь однажды — когда кто-то из односельчан заметил, как ее сын похож на своего отца, с чем она искренне согласилась.

В этот момент подали второе блюдо, однако дантисту так и не удалось по достоинству оценить прославленный киш семейства Пупо — столь велика была интенсивность парфюмных волн, бьющихся о его ноздри. Тогда он пустился в объяснения, весьма пространные, о том, что можно и чего нельзя делать на рыбалке. Сандрин Фурнье отметила про себя его привычку тыкать вилкой в сторону собеседника.

— Вообще-то, среди наших покупателей немало рыбаков. Я даже уверена, что некоторые из них выдают купленную у нас рыбу за собственный улов. Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ты тоже так поступаешь, хотя ты и просишь каждый раз самую большую форель из всех, что есть на прилавке, — невозмутимо заметила она.

К третьей перемене блюд — жирные ломтики полусырой свинины с тушеной фасолью — Сандрин Фурнье обнаружила, что больше не голодна: желудок ее напрочь защелкнулся от невыносимого смрада лосьона после бритья, явно блуждавшего средь осенней листвы. Она попыталась подавить рвотные позывы и, чтобы хоть как-то занять время, попросила собеседника — весьма удачливого, по описанию свахи, предпринимателя, сделавшего себе состояние собственными руками, — рассказать о его работе. Дантист с радостью оседлал любимого конька и скакал на нем, пока не заметил, что его визави ковыряет в зубах ногтем большого пальца. И не успел он опомниться, как уже спрашивал Сандрин Фурнье, известно ли ей, что такое зубная нить.

Во время четвертой перемены из-за столика в дальнем левом углу ресторана доносился лишь яростный хруст листьев салата с грецкими орехами, ибо оба старались как можно скорее покончить с этим мучением.

Когда настала очередь общей сырной тарелки, которую Мари Пупо передала со столика у них за спиной, Сандрин Фурнье посмотрела на длинные бледные орудия пытки дантиста, как они хватают со стола нож и отрезают кусок овечьего сыра «бреби». Она представила, как эти бледные червяки пробегают по ее обнаженному бедру, и ее охватило такое отвращение, что Ив Левек почувствовал себя обязанным поинтересоваться, все ли с ней в порядке.

Окуная спаржу в желток, Ив Левек думал о единственной женщине, которую по-настоящему любил. Разумеется, с тех пор были и другие. Но, несмотря на пять лет упорных поисков, ни одна из них так и не смогла возбудить в душе стоматолога такого же буйства чувств, что он испытывал к своей бывшей жене. Брак их рухнул не от ударов жизненных молний — его медленно, но верно подточили полчища бытовых термитов. Мелкие обиды накладывались одна на другую, пока в один прекрасный день не превратились в неодолимую гору. К моменту, когда супруги расстались, дантист был настолько взъярен, что не мог поверить, каким идиотом он был, женившись на этой женщине. Однако с годами гнев ослаб, Ив Левек взглянул на свою бывшую совсем другими глазами и горько пожалел, что позволил супруге уйти. В надежде, что им удастся начать все сначала, он восемь месяцев потратил на ее поиски. Но когда ему все-таки удалось выйти на ее след, оказалось, что та отпустила волосы и вполне счастлива замужем за человеком, который не имеет ничего против ее бесконечной болтовни по телефону и с чьей привычкой ставить пустые бутылки назад в холодильник она тоже спокойно мирилась…