К развалинам Чевенгура Рассказы, эссе

Вспоминал он и какого-то князя, который, прибыв впервые из Франции в Россию, был привезен в эти места и, увидев исток, попросился побыть один — и пропал. Когда через четыре дня, к радости и ужасу тех, кто сопровождал его, он вышел из лесу, он был неузнаваем и на попытки выяснить, что с ним приключилось, закричал: «Не трогайте меня! Не приближайтесь! Я — русский человек!»

Я вспомнил празднества, которые видел на юге, армянские застолья, застолья казахов: везде присутствие семейных пар было обязательно, и только в русской деревне оставшиеся мужики пили бережно и отдельно, чтобы бедственным, потертым и изломанным видом своим неприлично не оттенять благообразия жен.

Они — другие. Они — дети телевидения и глобальных процессов. Их образ родины — для меня жестокий постмодернизм, неумолимый, как реклама автомобилей, шоколадок, болтовня политиков или откровения «звезд». А они никак не могут понять, что меня тянет туда — в глушь, в эти опустевшие деревни с пустыми черными окнами, с провалившимися крышами, где прежних жителей осталось едва ли пять, ну — десять человек…

Тема первого заседания называлась почему-то «Моя библиотека». Это была единственная тема, которую можно было предвидеть заранее (должны же у писателя спросить, кто его любимые авторы?) и для которой я сделал даже подобие заготовки, набросав в тетради список имен, слишком, впрочем, очевидных, чтобы хоть как-то выявить мою индивидуальность. Маркес, Борхес, Мелвилл, Сэлинджер, Фолкнер, Сент-Экзюпери, Юнг, Рокуэлл Кент, Лао-цзы, Толстой…

само осознание того, что Сопротивление есть, — оно важнее всего. Только зная, что там, наверху, на плато Тысячи Коров, сидят невидимые партизаны, можно надеяться однажды сказать власти и ее холуям: не думайте, не вы хозяева страны. Не вы — носители нового духа времени. Вы — просто переводные картинки мировой глобальной Сети. Мутанты. Клоны. Предатели. И победа — она обязательно будет за нами. Клянусь кувшином для утреннего умывания!

Мое знание о Лесе куцее, и заключается оно в двух словах, с восторгом запечатлевшихся в сердце, как первые самостоятельно прочтенные строки букваря: «Ты свободен». Завтра ты вернешься в свой мир, в свой город, тебя могут остановить, потребовать документы и пройтись по карманам испазганной в лесу куртки. Тебя могут призвать куда-нибудь и напомнить о долге, который ты несешь перед не знающей долгов родиной, тебя могут задавить инфляцией и превратить в комок задушенного рыдания необходимостью работать сразу на четырех работах, но ты был в лесу, и ты знаешь, что человек свободен.Избушка, четыре стены, печь, стол, лампа, кружка, чай, радиоприемник и плюс к этому — немного решимости, немного умения в руках, — ты свободен. В биении мотора ритмы «Beatles» смешиваются с ритмами «Rolling Stones», но это даже не рок-н-ролл, парень, это круче.

Сибирь никогда не притягивала к себе слабых. Но какой бы крутой с виду ни приехал, она на всякий случай каждого пробует на излом. Если окажется человек по силе соответствен ей, награда будет велика: ему откроется жизнь в каком-то уникальном, редчайшем ее измерении, он изведает чувство поразительной независимости и достоинства. Из двенадцати бахтинских охотников — трое приезжие. Помимо Миши, москвича, есть еще питерец Игорь («афганец») и Толя Блюме из-под Твери, род свой ведущий от предков-датчан, переселившихся в Россию в петровское, кажется, время. И глупо спрашивать: что ты, Толя, искал здесь, разве в калининских лесах не те же медведи водятся? Он искал другого размаха, иных границ того, что по-русски — и непереводимо на другие языки — называется «волей», искал места по силе себе. И я призываю тебя, женщина русских селений: вглядись в лицо Анатолия Блюме, сибирского охотника, и позавидуй той, что стала его женой. Вглядись в этого сильного и своенравного самца, вглядись, как гордо ходит он по своему подворью у леса или катит по деревенской улице на мотороллере с прицепом, полным сена, вглядись внимательней, как он уходит в тайгу, не оглядываясь на родных, что смотрят вослед ему, — и пойми, кого ты всю жизнь ждала...

Прямолинейный рационализм греков, ведущий их несмотря ни на что прямо к цели, противостоит более мягкому и пластическому сознанию персов. Речь идет о различных психологических матрицах21 — а это, согласитесь, поважнее, чем разница в численности войск или в их построении. Просто до Александра никто не догадывался, какую силу несет в себе отточенное, как стрела, «европейское сознание», какое грозное оружие оно представляет само по себе.

Ведь мы утратили не только боеголовки и жуткие рутинные производства, на которых держалась наша промышленность, — мы утратили сам поэтический образ своей земли. А без мифа земля обморочна и безъязыка. Она не оживлена и подлежит забвению. И никакими усилиями, даже понимая это, миф о родной земле нельзя «декретировать», насадить и привить в приказном порядке. Он должен родиться из неистового усилия выжить и «спастись»; из надежд, deja vu, паломничеств и безумных пророчеств; из фотографий, картин и фильмов, труда крестьянина на земле и самоотверженного корпения над грудами позабытых книг и сочинительства невообразимых географических метафизик, в которых проступает новое лицо России третьего тысячелетия.

За Саратовом железнодорожный путь переходит на левый берег Волги, и сразу все меняется: там, на правом берегу, были привычного назначения строения, надписи на заборах, затоны, лодки-гулянки, и еще даже на мосту, на самой границе, сидели с удочками рыбари, а на левом — припомни-ка, что было на левом? Все будто так же узнаваемо: рельсы, шпалы, люди, вокзальчики с никому не понятными здесь названиями, запечатлевшими память о великих географах величественной эры Ея Величества Императорской Академии наук — Палласовка, Гмелинск, Лепехинская — а потом вдруг — когда? — все это кончилось, и остался только звук: перекаты колес по пути, подробно продолбленному в пространствах неустроенной земли; откованному молотками колес, что, обгоняя друг друга, звучат, как россыпью железные копыта. И — ни тумана, ни лога, ни леса, только небо, земля и свет до самого горизонта.