Спать и верить. Блокадный роман

Потому что за себя и за других одновременно отвечать отвечалки не хватает, узкая она у человека.

Сахар это фантастика, но первым напервом Чижик вгрызлась в воблу. Твердая пища была совсем редкостью, если вообще какая пища и была, то консистенции жидких каш и пустых супов, и десны тосковали по возможности надавить, пожевать, укусить.

Паше Зиновьеву снились пишмашины, пишмашины, пишмашины, целый парад амфитеатров взбудораженных литер.

Тени соратников — жирнее день ото дня.
Вот как устроен человек: когда вокруг голод, а у тебя все есть, хочется сожрать больше, больше. То ли впрок, то ли от страху, что потом не будет, а то ли так — в качестве утверждения своего особого положения. Не хочу, а буду жрать.
Потому что могу!

Только глазами, только в памяти — кому посчастливилось.

На мосту через Мойку — вялые зеваки, глядят на лед, там тело человечье скрюченное. Сверился с ситуацией: сиганул свихнутый суицидальник, спрыгнул с сознания, ссы-канул страданий, суровой судьбы, самозабвенно спровадил священный солнечный свет, счастье существования, сладость совершенства: скапутился, словом, спекся, самоубился.

Представилась прорубь, вывернувшаяся дыбом, цилиндр темной воды ввысь.

Какой-то невоспитанный дистрофик помер прямо на Дворцовой, прямо у столба. Очень неромантично упал, вытянулся. Весь вид испортил. Постовой уже свистел подбирать.

И ленинградец — что за диво? Сегодня он ленинградец, а завтра гражданин республики Коми.

Вспомнил: Варенькина мама говорила на кухне странное, будто их всех убило в начале войны одной невидимой бомбой, а что происходит — так это посмертные грезы и воспоминания мечт.