Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха

«Им следовало бы вернуться в свои семьи, – вспоминал Боденшац, – но они явно не решались уходить, словно опасались того, что их ждало по возвращении. В этой новой Германии, странной, пугающей и побежденной, все мы чувствовали себя иностранцами и, как все иностранцы, старались держаться вместе. […] Помню, что настроение Германа балансировало на грани цинизма и ярости. Он заявил, что намерен эмигрировать в Южную Америку и навсегда проститься с Германией, но потом вдруг заговорил о великом крестовом походе, который должен вернуть родине потерянное ею величие. […] А затем в какой-то момент он поднялся на небольшое возвышение со стаканом в руке и начал говорить […] об эскадре “Рихтгофен”, о подвигах, мастерстве и смелости летчиков подразделения, которые прославили его на весь мир. “Только в Германии сегодня ее имя марается в грязи, ее подвиги забыты, ее офицеры оскорблены”, – заключил он. А затем яростно высказался о революционерах, которые разрушали страну, позорили армию и всю Германию. […] “Но мы сумеем побороть эти силы, которые пытаются сделать нас рабами, и победа будет за нами, – добавил он, – те самые качества, что прославили эскадру "Рихтгофен", пригодятся в мирное время, как годились во время военное”. Потом он поднял свой стакан и сказал: “Господа! Предлагаю тост за Родину и за эскадру "Рихтгофен"!” Он выпил и разбил стакан о пол. И все мы последовали его примеру. Многие из нас плакали, и Герман в том числе».

Я не хочу быть членом стада, не я должен идти за ними, а они обязаны следовать за мной. Так пожелал Господь».

Через некоторое время туда вошел капитан Гилберт. «Лицо Геринга было бледно, – написал он впоследствии. – Глаза лихорадочно блестели. “Смерть”, – сказал он, опустившись на койку, и протянул руку за книгой. Рука дрожала, несмотря на все его старания казаться безразличным. […] Он часто и тяжело дышал. Наконец он глухим голосом попросил оставить его одного на некоторое время. […] Когда пришел в себя и смог говорить, он сказал, что, естественно, ждал смертного приговора и что рад тому, что его не приговорили к пожизненному заключению, ведь это не позволило бы ему умереть мучеником. Но в голосе его не было и следа бравады. Казалось, он наконец осознал, что в смерти нет ничего смешного, когда это касается тебя лично».

Он последовательно говорил о Нюрнбергских законах, о «Хрустальной ночи», о массовых убийствах евреев в Польше, на Украине и в Белоруссии, о пытках, газовых камерах и псевдонаучных исследованиях в концентрационных лагерях. А после этого сказал: «Тут нацистская дегенерация дошла до своего предела. Я не хочу перегружать свою речь столь патологическими фактами, но мы стоим перед тяжелой необходимостью судить этих людей как преступников, а о том, что эти факты имели место, позаботились сообщить их собственные работники». Обвиняемых явно поразила речь Джексона, а во время перерыва Гилберт услышал, как Бальдур фон Ширах спросил у Геринга, кто мог приказать совершить столько ужасов. «Полагаю, что Гиммлер…» – ответил Геринг, находясь в явном замешательстве.

Генерал Стэк, забравший все оружие у людей, которые сопровождали рейхсмаршала, согласился вернуть четыре автомата и поставить на ночь часового у дверей его комнаты. Им стал лейтенант Джером Шапиро. И день закончился столь же гротескно, как и начался: бывшего преемника Гитлера, второго человека Третьего рейха теперь охранял от эсэсовцев лейтенант-еврей!

Следующим шагом министра внутренних дел Пруссии стало составление списков коммунистов, социалистов и других возможных противников, которые должны быть арестованы, когда представится удобный случай…

Нет ничего проще, чем создать этот удобный случай.

Полковник Штейнхоф так описал завершение этой встречи: «Положив пухлые ладони на стол, Геринг оттолкнул стул и поднялся. Лицо его было ярко-красным. “Лютцов, вы… вы… Да я вас расстреляю!”».

Так что театром военных действий для рейхсмаршала стал Париж, куда он приехал в начале декабря 1941 года, чтобы начать крупное зимнее наступление на музей в Зале для игры в мяч и на галереи искусств французской столицы. Трофеи оказались многочисленными, их постоянно грузили в составы, направлявшиеся в Каринхалл. Объектами продолжительных атак стали также ювелиры, портные и антиквары. Но 1 декабря

на 25 августа вследствие навигационной ошибки немецкие самолеты сбросили бомбы на лондонский Ист-Энд, хотя Гитлер категорически запретил бомбить английскую столицу. Но Черчилль знать этого не желал. Из-за природной задиристости и из-за инстинктивного желания поддержать моральный дух своих сограждан он приказал немедленно произвести ответный воздушный налет на Берлин. Восемьдесят один бомбардировщик «Хэмпден» и «Веллингтон» вылетели в ночь с 25 на 26 августа. До Берлина долетели всего 29 самолетов, и они произвели

фельдмаршал прекрасно знал, чего можно ждать от Черчилля, да и инцидент в Мерс-эль-Кебире продемонстрировал решимость